Сюда предлагаю складировать все, что вызвало отклик в душе.
Я ему даже стихи посвящала...то ж в некотором роде мой муз случился....на чуть-чуть
Г. Карянов
***
Тихий вздох тая украдкой
Глаз поднять не смея
На него порою взглянет
Робко и бледнеет
Взором ласковым зовя
В удивленье нежном
Им любуется она
Сильным, юным, свежим
То сомлеет и дрожит
То огнем пылает
То в отчаянье к груди
Руки прижимает
Завороженно следит
В ресницах пряча взоры
То посмотрит на него
В глазах с немым укором
То подальше отойдет
То поближе встанет
Отвернется от него
Только лишь он глянет
Всё скрывает от него
И печаль, и муку
Но с улыбкой неживой
Протянет ему руку
***
Эти руки. Дышать не смею
Мне б касаться губами пальцев
Испивать ток сердечной истомы
Припадая губами к запястью
Овевать легким ветром по коже
Согревая дыханьем горячим
Эту рябь безотчетной дрожи
Всю впитать, от тебя исходящий
Тихий свет полуночной неги,
Ароматы весны предстоящей
С восхищеньем вплетать в косы
И любить тебя настоящим
И любить тебя словно впервые
Мне дарованный средь рожденных
Целовать твои легкие пряди
И фарфоровую обнаженность
Эти руки! Дышать не смею
Как в источник животворящий
Опустить бы в твои ладони
Грешной мукой, рубином горящим
Мои губы на бледном лике
В своей жадности чувств бесплотных
Крепко сомкнуты в умершем крике
Мотыльков поцелуев бессчетных
Сюда предлагаю складировать все, что вызвало отклик в душе.
Ольга Панюшкина...Это не надо видеть...Это надо слышать! Читать бесполезно...Надо просто придти и слушать...Вау! ...У меня даже мурашки были! А такая милая в общении...А голос! ...Эх...
Сюда предлагаю складировать все, что вызвало отклик в душе.
Сергей Красоткин. Еще один человек который мне очень по душе. И по слуху. А голос то, голос! К тому же и внешностью он соответствует своей фамилии.
Сюда предлагаю складировать все, что вызвало отклик в душе.
Профессиональная пианистка из Германии Анна Фридман. Была на её концерте «Искусство в музыке: Бетховен и Лист». Сильное впечатление. Впрочем звучали мои любимые произведения, поэтому не удивительно, что я снова впечаталась. Но и сама Анна мне очень понравилась. Невероятно приятная девушка. Красавица! Умница, говорит на шести языках.
Сюда предлагаю складировать все, что вызвало отклик в душе.
Михаил Матусовский "ТЕНЬ ЧЕЛОВЕКА". Книга стихотворений о Хиросиме, о ее борьбе и ее страданиях, о ее людях и ее камнях - «Советский писатель», Москва, 1968
Диалог с камнем
Я просыпаюсь ночью, ощущая, как сердце барахлит на каждом такте, захлебываясь, как насосы в шахте, и произвольно изменяя ритм.
- Что надо вам? – я вглядываюсь в тени, с трудом преодолев сердцебиенье, - что надо вам? – я повторяю снова. Тогда в ответ мне камень говорит:
- Я – камень, что покоился веками в земле испепеленной Хиросимы, что был однажды вытащен из пекла, освобожден из-под золы и пепла и об иной не помышлял судьбе,
что в час прощанья на пустом перроне в сиянии огней потусторонних поэтом Фукагавой Мунитоси как сувенир подарен был тебе.
- Что ж от меня тебе, булыжник, надо? Ведь даже судьи, вынося решенье, учитывают давность преступленья. Зачем же ты тревожишь нас опять?
Угомонись, посланец ада, полно. Уже повсюду наступила полночь, а в полночь даже камням надо спать. –
Ночного ливня слышен сонный ропот. Спит город, как большой усталый робот. Уже отговорилось и уснуло изображенье на телеэкране, и Волга спит в водопроводном кране, и прочен сон междуэтажных плит.
Спят электронно-счетные машины, во сне твердя таблицу умноженья, троллейбус поднял хобот без движенья, туннели до рассвета опустели… А камень все твердит: - Вставай с постели. Ты позабыл, как это все горит?
- Какого черта ты других тревожишь лишь потому, что сам уснуть не можешь? Я спать хочу, как все на свете люди. Я, наконец, уж далеко не молод. – А камень о своем: - Оставь кровать!
Забудь о синтетических чернилах, покуда есть хоть капля крови в жилах. Отбрось, пока не поздно, одеяло. Бумаги нет – пиши на чем попало. Зажги огонь. Я стану диктовать!
Я подтверждаю это, как свидетель: я видел, как горят в колясках дети, как в полумраке светятся каменья, доведены до белого каленья, как бесконечно длится этот бред,
Как пламя стены взорванные гложет, как то горит, что и гореть не может, как люди, ошалев от потрясенья, бегут к реке в надежде на спасенье, но все равно и там спасенья нет.
Мне кажется, что и сегодня тоже лоскутьями с живых сползает кожа и мечется огонь в проемах окон, стальные балки скручивая в жгут.
И падают мосты, поджав колени, и от прохожих остаются тени, и толпы ждут последней переправы, и волны раскаленной Отагавы, как воды Стикса, медленно текут.
Болеет город, пораженный ядом, как костный мозг, охваченный распадом, как старый дом, вот-вот готовый рухнуть, надежды под собою погребя.
Недаром тот американский летчик, еще задолго до посадки спятив, в обитой глухо-наглухо палате не может до сих пор прийти в себя.
Ловя толчки подземных испытаний, сейсмографы считают все удары, огромным ухом слушают радары ночной бормотание вселенной, - планета спит, но плохо спится ей.
И, возникая из рассветной дымки, как будто на аэрофотоснимке, проходят под крылом мосты и зданья, и ищет цели для бомбометанья все тот же самолет «Энола Гей».
Ты, лично посетивший этот город, где спазмы перехватывают горло, где раз в году бывает миг молчанья, где похороны чаще, чем венчанья, где горе метит каждую семью,
Ты, слушавший рассказы очевидцев, посмевший называть себя поэтом, дай слово людям рассказать об этом. – И камню отвечаю я: - Даю!
- Ты, коротавший ночи в том отеле на скомканной отчаяньем постели, где под окном о чем-то бредят сосны, как будто у безумья на краю,
Ты, вымокший под ливнями косыми на мертвых перекрестках Хиросимы, ты, принимавший этими руками из рук ее еще горячий камень, дай слово рассказать об этом людям. – И камню отвечаю я: - Даю!
Ну что ж, большой беды осколок малый, ты победил, твоя взяла, пожалуй. Я от заданья твоего не спрячусь и эту тяжесть на себя приму.
Я попытаюсь рассказать хоть малость, хотя бы часть того, что мне досталось, о чем не то, что говорить стихами, но даже думать страшно одному.
Я стану здесь над каждою строкою работать с осторожностью такою, как люди обезвреживают мину, отрытую еще наполовину, грозящую сразить их наповал.
И если будет трудной эта книга, как пласт, который не берет мотыга, как астмы напряженное дыханье, как в городе минутное молчанье, - то потому, что все ее страницы мне камень Хиросимы диктовал.
РИСУЮТ ДЕТИ ХИРОСИМЫ
Рисуют дети Хиросимы,
Рисуют грифелем и мелом.
Как много точности и силы
В рисунке этом неумелом.
О, этот страх невыносимый,
Подобный смертному удушью.
Рисуют дети Хиросимы
Японской кисточкой и тушью.
Дома без глаз, людей без кожи,
Детей и женщин некрасивых, -
Который год одно и то же
Рисуют дети Хиросимы.
Рисуют, не жалея черных
И не щадя багровых красок.
Рисуют так ожесточенно,
Как Гернику писал Пикассо.
Сестра к груди прижала братца,
Слепят глаза им хлопья сажи.
О, только бы не разрыдаться
На этом грустном вернисаже.
Страшней, чем боль от подноготной,
Чем гвоздь под пятками босыми, -
Свои недетские полотна
Рисуют дети Хиросимы.
Окантовать их невозможно
И застеклить не так-то просто.
Вы их берите осторожно,
В них тоже - стронций-девяносто.
Одно изведав потрясенье,
Одним виденьем одержимы, -
Как пишут строки обвиненья,
Рисуют дети Хиросимы.
УМИРАЕТ ДЕВОЧКА САКАЯ
Летний день, в окне ее сверкая,
На осколки мелкие дробится.
Умирает девочка Сакая,
Умирает в атомной больнице.
Устремлен куда-то взгляд раскосый,
Словно видит свет иного края.
И чернеют на подушке косы,
С девочкою рядом умирая.
Многое знавала Хиросима,
И такое здесь тогда случилось:
Мать под сердцем девочку носила,
Девочка под сердцем облучилась.
Глаз над ней бессонных не смыкая,
Все плывут, плывут сиделок лица.
Умирает девочка Сакая,
Умирает в атомной больнице.
Умирает, зубы сжав до боли,
Не ища у взрослых состраданья,
Не сумев диктант закончить в школе,
Не назначив никому свиданья.
С летним небом не успев проститься,
Умирает так же незаметно,
Как в полете срезанная птица,
Как свеча, погашенная ветром.
Все слышней сапог армейских топот.
Кто-то в цель "поларисы" наводит.
Где-то Оппенгеймер, кончив опыт,
Из лаборатории выходит.
С каждою минутою бледнея,
Девочка не в силах приподняться.
И уже беспомощно над нею
Бедные журавлики кружатся.
Кем-то ей подаренные рыбки
В банке суетятся бестолково.
На нее с портрета без улыбки
Смотрит Валентина Терешкова...
Вот ведь у меня беда какая,
С ней ничто, наверно, не сравнится.
Умирает девочка Сакая,
Умирае в атомной больнице.